разумеется, ей хочется выглядеть как можно лучше, но разве сейчас мы можем позволить себе такие расходы: песцовая шапка полторы моей месячной зарплаты стоит. Купим ее, завтра, может, останемся без хлеба. Но ей разве объяснишь что? Она стояла на своем: «Мы и так все проедаем, ни одеться, ни обуться нормально не можем. (Хотя, что в ее понимании «нормально»? Еще года четыре-пять назад есть совсем было нечего, в магазинах хоть шаром покати, спасались только карточками на продукты и родительскими шестью сотками.) А если бы у нас еще дети были, я бы вообще тогда голая ходила — так, что ли?!»

Четыре года, как мы вместе, а детей все нет. Почему-то она вдруг решила, что дети будут ей мешать «наслаждаться жизнью». «Я еще не надышалась свободой», — вырвалось как-то у нее. «Детей успеем завести», — говорила она всякий раз, как только я намекал об этом, и я смирился, в конце концов уступил ей, потому что она подольстилась, уверив, что детей она очень хочет, и будут у них и сын, и дочь — как же совсем без детей? — только чуть позже.

— Смотри, — поначалу говорила Лида, — когда-нибудь закончатся эти сумасшедшие года, ты станешь хорошо зарабатывать, я буду зарабатывать, года за три мы оденемся и обуемся, купим машину, а потом и о детях подумаем. Разве я против?

Лида была не против. Я тоже подумал, что три-четыре года, наверное, ничего по серьезному счету не решают, и согласился подождать. А потом случилось так, что Лидия заразилась гепатитом и… ей пришлось сделать аборт. Мне о своей беременности она ничего до этого не говорила. Почему? Я пришел в замешательство. Может, тот ребенок был вовсе не мой?

Мы тогда сильно повздорили и после ее выписки долго не разговаривали — я не мог простить ей замалчивания, тем более я так сильно хотел детей. Тогда Лида и стала пухнуть как на дрожжах (какими гормонами ее накачали в больнице?), никакие народные средства и рецепты для похудения не помогали, да она, собственно, не больно их и придерживалась. «Пусть принимает меня такой, как есть», — бросала она подругам с апломбом (как говорили мне некоторые знакомые). Прошло, наверное, несколько месяцев, не меньше, прежде чем мы перестали грызться. Вдобавок к этому огромная страна окончательно развалилась на глазах, и вот я плыву по незнакомому течению в утлой, балансирующей из стороны в сторону лодчонке с попутчиком, которого несмотря ни на что (так я утешал себя) продолжаю любить. И от этого мне становится больно именно сейчас, когда так нелегко, а она снова не хочет ничего понимать.

Вскипел чайник. Я обдал кипятком заварник, всыпал свежего чаю, залил его кипятком.

В конце концов, с потерей работы жизнь не кончается. Может быть, мне еще улыбнется удача и я попью шампанского на руинах своего прошлого?..

Весь вечер Лида только и делала, что спрашивала меня:

— Ну, что ты теперь намерен делать?

— Не знаю, — отвечал я упрямо, потому что больше не находил слов. В итоге она надулась и даже, когда легли спать, отвернулась. Я попытался ее приобнять, но только положил руку ей на плечо, она резко сдернула ее и буркнула:

— Да иди ты!

Я плотнее завернулся в одеяло и попытался уснуть, но сна не было ни в одном глазу. Тогда я поднялся (чего тупо лежать?), прошел в гостиную, включил «Денди», запустил танчики. С полчаса стойко отстреливался от наступающего противника, потом сдулся. На душе словно кошки скребли. Обычно эта игра успокаивала меня, но сейчас я совсем не мог на ней сосредоточиться: танки противника крушили меня со всех сторон. Сегодня ни маневрирование, ни смена тактики не спасали. Нужно было собраться, сконцентрироваться. В игре не получалось. Я снова и снова возвращался к сегодняшнему инциденту.

Плюсы:

— я наконец-то волен выбирать (это для меня всегда было приоритетным);

— Лида еще работает;

— у нас есть заначка. Небольшая, но есть. Ее может хватить на то время, пока я ищу другую работу;

— мы обуты и одеты (одежда не новая, но еще не заношенная);

— наши родители, собрав урожай со своих «фазенд», выделили нам почти мешок картошки (до весны при рациональном использовании для двоих вполне достаточно).

Минусы — все остальное, но я пока не хочу даже задумываться над этим.

Я выключил приставку и телевизор, снова лег под теплый бок Лиды, но сон по-прежнему упрямо обходил меня стороной, тогда я просто вперился в прихваченное инеем окно.

Мороз стоял жуткий. Почти до самой форточки стекло замуровали причудливые узоры. Яркая луна золотила их края и превращала в бриллианты.

Я в который раз перебрал в уме все преимущества и недостатки своего незавидного положения. В который раз удручало то, что я становился игрушкой в руках судьбы, что кто-то решал за меня, как жить, что делать, куда идти; нужно было снова собирать свою волю в кулак, чтобы противостоять этому. С другой стороны мое нынешнее положение не так уж и безысходно. Бывали времена и похуже. Война, к примеру, или развал Союза… Теперь все по-другому, теперь конец девяностых, не успеем глазом моргнуть, как окажемся в двадцать первом веке — вот когда, все уверены, развернется человечество, а я все о себе да о себе, все о чем-то мелочном… Мне надо радоваться, что я вообще жив-здоров, что у меня целы руки, ноги, голова. Голова — пусть не ума палата, руки не из золота вылиты, но на своем месте. Я кое-что умею, кое-чему, если придется, смогу научиться (главное — у меня никогда не пропадало желание учиться!). Я в жизни не считал себя всезнайкой, никогда не боялся показаться невеждой, и сейчас продолжаю впитывать, как губка, все новое и интересное, — значит, не безнадежен и еще имею потенциал, чтобы окончательно не потерять в себя веры и не сдаться.

Такой мыслью я утешал себя и успокаивал почти всю ночь, пока под утро все-таки не провалился в глубокий сон.

3

Нет, я все-таки считал себя человеком рациональным. Утром встал, решительно настроенный уволиться. Да, да: именно уволиться. Действительно, сколько можно прислуживать? Ну, выписали мне отцы-благодетели два месяца отработки — зачем?